Промолчи, и Сатана восторжествует.
Из книги Олега Ягодинского «Вероятные истории», Мурманское книжное издательство, 1975 г.
Появился в нашем учреждении некто Пузиков. Два дня проработал, а на третий напутал что-то в ведомости, ошибку допустил. Ведомость же наверх пошла. Там ошибочку эту заприметили и устроили нашему начальнику головомойку. Тот, как водится, Пузикова к себе вызвал. На десять ноль-ноль. Ох ты, думаем, беда будет, конец теперь Пузикову. Собрались все, в десять ноль-пять в приемной и за Пузикова, сами понимаете, переживаем. А за дверью кабинетной шум, а за дверью, слышим, крик, за дверью вдруг стук, треск непонятный, стон и вроде бы даже стоны. Побелели мы все от нервного напряжения, только вдруг в десять пятнадцать дверь распахивается и выскакивает из кабинета наш начальник Самсон Петрович, в красных пятнах весь, потный, и руки у него, смотрим, дрожат.
— Воды! — кричит он нам. — Воды скорее!
Мы разом к графину кинулись, стакан наполнили, Самсону Петровичу протягиваем, а он дрожащей рукой на дверь показывает и кричит:
— Не мне, ему воды!
Бросились мы в кабинет, а там, глядим, Пузиков стоит среди обломков мебели и последним стулом пепельницу на столе расколоть старается. Пепельница подпрыгивает, не поддается, а он побагровел весь от усилий, но не отступает. Настойчивый!
Схватили мы Пузикова под мышки, из кабинета вытащили, водой отпоили.
— Ты чего? — спрашиваем.
— Братцы! — говорит. — Не я виноват, а мой проклятый темперамент. Не могу равнодушно слушать, когда меня кто-нибудь распекает или кто-нибудь мою просьбу не выполняет. Враз взрываюсь. Сам потом не рад, но взрываюсь.
— Что же теперь будет-то? — спрашиваем.
— Не знаю. Мне теперь все равно.
Поник он головой. А мы совещание устроили, чтобы Пузикова, значит, на поруки взять. Все выступили положительно. Предместкома Иван Васильевич итог подвел: «Не виноват Пузиков, у него темперамент такой». Одна тетя Паша, уборщица, не присоединилась к нам насчет темперамента, в том смысле, что не виноват.
— Я, — говорит, — читала в одном журнале, я знаю, такие люди на букву «ха» называются, а вот как именно — забыла. Не хотят они с собой совладать и совершают поэтому разные несообразные поступки.
Стали мы ее упрашивать, чтобы вспомнила она слово на букву «ха», но тетя Паша категорически отказалась.
— Я, — говорит, — если уж чего забуду, то намертво! Не меньше чем на неделю.
В общем, взяли мы Пузикова на поруки.
На следующий день приходит он на работу и предлагает сотруднику Подушкину столами поменяться. За его столом, мол, от окна дует, вот место Подушкина ему очень нравится.
Тот — в амбицию.
— Я, — говорит, — за своим столом пятнадцатый год сижу, он ко мне привык, и я к нему тоже. Видишь здесь пятнышко? Это я коленкой протер, когда волнуюсь. У меня, как у Наполеона, нервный тик в ноге. У Самсона Петровича в щеке, а у меня в колене. А здесь вот ямочки замечаешь? Это от локтей. Я, когда думаю, сюда локтями упираюсь. Пятнадцатый год упираюсь, полировку всю стер, а ты — меняться! Да я этот стол от пяти списаний спас при инвентаризациях, от семи завхозов и трех начальников! Стол переставлять нельзя — рассыплется, а без него я не перееду.
— Нет? — спрашивает Пузиков.
— Нет! — отвечает Подушкин.
Глядим, Пузиков на глазах меняется — надулся весь, Посинел, глаза из орбит выскакивают, губы дрожат. Рванул он для начала свой пиджак за лацканы — только пуговицы посыпались — и закричал громким голосом. Бросились мы к ним, Подушкина меняться уговариваем, а он уже и сам согласен. Переселился Пузиков за его стол.
— Извини,— говорит,— друг, если что не так. Сорвался я. Темперамент проклятый.
Подушкин только рукой махнул.
С тех пор так вот мы и зажили. Пузиков нас совсем поработил на почве своего темперамента. Уходил в отпуск за свой счет, так Кошкина заставил за себя ведомости обрабатывать. Степана Кузьмича за полчаса до обеда гонял в столовую очередь занимать.У Пальминова невесту увел. В нерабочее время встретил их на улице, попросил познакомить — и увел! Пальминов было запротестовал, так Пузиков его в ближайший подъезд затащил, рубашку свою располосовал, сам себе синяков наставил, перила сломал и стекло выбил. Пальминов убежал, чтобы не связываться, а невеста-то и тю-тю!
Вскоре Пузиков уж и на работу стал являться, когда ему вздумается. Придет, покурит в нашем кабинете, меж столов пройдется. «Все перьями скрипите? — скажет. — Ну-ну!» К Самсону Петровичу заглянет, по плечу его этак похлопает: мол, трудись, трудись, старайся, повышение не за горами — дождешься в конце концов. И уйдет. А мы его работу на всех раскладываем, чтобы, значит, в срок уложиться.
Неделя так прошла, другая, и вдруг вбегает к нам в кабинет перед самым обедом тетя Паша. Вся прямо светится от радости.
— Вспомнила! — кричит. — Вспомнила, кто он такой, Пузиков-то ваш! На букву «ха»!
— Да знаем, — отвечает ей Подушкин, — темпераментный он, холерик.
— Да, нет! — кричит тетя Паша. — Не холера, а этот... хам! Я же говорила — на букву «ха»!
Тут и Пузиков влетел. Он, наверное, за дверью подслушивал, потому что сразу надулся, посинел весь, глаза вытаращил, рубашку на груди рванул, и к нам подступает.
— Ша! — сказала ему тетя Паша. — Закрой рот и выметайся отсюда, хам!
Тут и мы все закричали:
— Хам, хам, хам! Убирайся, хам!
Сдвинул челюсти Пузиков, глазами поморгал, покраснел и вышел молча. Даже дверью не стукнул. Больше мы его в нашем учреждении не видели.
Появился в нашем учреждении некто Пузиков. Два дня проработал, а на третий напутал что-то в ведомости, ошибку допустил. Ведомость же наверх пошла. Там ошибочку эту заприметили и устроили нашему начальнику головомойку. Тот, как водится, Пузикова к себе вызвал. На десять ноль-ноль. Ох ты, думаем, беда будет, конец теперь Пузикову. Собрались все, в десять ноль-пять в приемной и за Пузикова, сами понимаете, переживаем. А за дверью кабинетной шум, а за дверью, слышим, крик, за дверью вдруг стук, треск непонятный, стон и вроде бы даже стоны. Побелели мы все от нервного напряжения, только вдруг в десять пятнадцать дверь распахивается и выскакивает из кабинета наш начальник Самсон Петрович, в красных пятнах весь, потный, и руки у него, смотрим, дрожат.
— Воды! — кричит он нам. — Воды скорее!
Мы разом к графину кинулись, стакан наполнили, Самсону Петровичу протягиваем, а он дрожащей рукой на дверь показывает и кричит:
— Не мне, ему воды!
Бросились мы в кабинет, а там, глядим, Пузиков стоит среди обломков мебели и последним стулом пепельницу на столе расколоть старается. Пепельница подпрыгивает, не поддается, а он побагровел весь от усилий, но не отступает. Настойчивый!
Схватили мы Пузикова под мышки, из кабинета вытащили, водой отпоили.
— Ты чего? — спрашиваем.— Братцы! — говорит. — Не я виноват, а мой проклятый темперамент. Не могу равнодушно слушать, когда меня кто-нибудь распекает или кто-нибудь мою просьбу не выполняет. Враз взрываюсь. Сам потом не рад, но взрываюсь.
— Что же теперь будет-то? — спрашиваем.
— Не знаю. Мне теперь все равно.
Поник он головой. А мы совещание устроили, чтобы Пузикова, значит, на поруки взять. Все выступили положительно. Предместкома Иван Васильевич итог подвел: «Не виноват Пузиков, у него темперамент такой». Одна тетя Паша, уборщица, не присоединилась к нам насчет темперамента, в том смысле, что не виноват.
— Я, — говорит, — читала в одном журнале, я знаю, такие люди на букву «ха» называются, а вот как именно — забыла. Не хотят они с собой совладать и совершают поэтому разные несообразные поступки.
Стали мы ее упрашивать, чтобы вспомнила она слово на букву «ха», но тетя Паша категорически отказалась.
— Я, — говорит, — если уж чего забуду, то намертво! Не меньше чем на неделю.
В общем, взяли мы Пузикова на поруки.
На следующий день приходит он на работу и предлагает сотруднику Подушкину столами поменяться. За его столом, мол, от окна дует, вот место Подушкина ему очень нравится.
Тот — в амбицию.
— Я, — говорит, — за своим столом пятнадцатый год сижу, он ко мне привык, и я к нему тоже. Видишь здесь пятнышко? Это я коленкой протер, когда волнуюсь. У меня, как у Наполеона, нервный тик в ноге. У Самсона Петровича в щеке, а у меня в колене. А здесь вот ямочки замечаешь? Это от локтей. Я, когда думаю, сюда локтями упираюсь. Пятнадцатый год упираюсь, полировку всю стер, а ты — меняться! Да я этот стол от пяти списаний спас при инвентаризациях, от семи завхозов и трех начальников! Стол переставлять нельзя — рассыплется, а без него я не перееду.
— Нет? — спрашивает Пузиков.
— Нет! — отвечает Подушкин.
Глядим, Пузиков на глазах меняется — надулся весь, Посинел, глаза из орбит выскакивают, губы дрожат. Рванул он для начала свой пиджак за лацканы — только пуговицы посыпались — и закричал громким голосом. Бросились мы к ним, Подушкина меняться уговариваем, а он уже и сам согласен. Переселился Пузиков за его стол.
— Извини,— говорит,— друг, если что не так. Сорвался я. Темперамент проклятый.
Подушкин только рукой махнул.
С тех пор так вот мы и зажили. Пузиков нас совсем поработил на почве своего темперамента. Уходил в отпуск за свой счет, так Кошкина заставил за себя ведомости обрабатывать. Степана Кузьмича за полчаса до обеда гонял в столовую очередь занимать.У Пальминова невесту увел. В нерабочее время встретил их на улице, попросил познакомить — и увел! Пальминов было запротестовал, так Пузиков его в ближайший подъезд затащил, рубашку свою располосовал, сам себе синяков наставил, перила сломал и стекло выбил. Пальминов убежал, чтобы не связываться, а невеста-то и тю-тю!
Вскоре Пузиков уж и на работу стал являться, когда ему вздумается. Придет, покурит в нашем кабинете, меж столов пройдется. «Все перьями скрипите? — скажет. — Ну-ну!» К Самсону Петровичу заглянет, по плечу его этак похлопает: мол, трудись, трудись, старайся, повышение не за горами — дождешься в конце концов. И уйдет. А мы его работу на всех раскладываем, чтобы, значит, в срок уложиться.
Неделя так прошла, другая, и вдруг вбегает к нам в кабинет перед самым обедом тетя Паша. Вся прямо светится от радости.
— Вспомнила! — кричит. — Вспомнила, кто он такой, Пузиков-то ваш! На букву «ха»!
— Да знаем, — отвечает ей Подушкин, — темпераментный он, холерик.
— Да, нет! — кричит тетя Паша. — Не холера, а этот... хам! Я же говорила — на букву «ха»!
Тут и Пузиков влетел. Он, наверное, за дверью подслушивал, потому что сразу надулся, посинел весь, глаза вытаращил, рубашку на груди рванул, и к нам подступает.
— Ша! — сказала ему тетя Паша. — Закрой рот и выметайся отсюда, хам!
Тут и мы все закричали:
— Хам, хам, хам! Убирайся, хам!
Сдвинул челюсти Пузиков, глазами поморгал, покраснел и вышел молча. Даже дверью не стукнул. Больше мы его в нашем учреждении не видели.